Газета
Предложить свою новость
Прямая линия
Не успели
Нина Георгиевна рассказывает о первой, лютой ленинградской зиме спокойно, размеренно, словно читая свою собственную «блокадную книгу» давно уже пережитого, но не забытого горя. Когда началась война, у отца, рабочего доменной печи Кировского завода, оказалась бронь. В конце августа оборудование завода (к тому времени там уже ремонтировали танки) вывозили из Ленинграда в Челябинскую область и они всей семьей тоже поехали, но выехать не успели. Состав на одной из станций повернули обратно – немцы уже блокировали дорогу. А в сентябре кольцо полностью замкнулось. Началась блокада.В начале осени все еще, казалось, было нормально. Люди ходили на работу, по улицам ездили трамваи, город жил, прятался от бомбежек в бомбоубежищах. Пусть и трудно, и уже очень голодно, но жил. В школу маленькая Люда не пошла. После того, как прогорел потолок в квартире от попавшей в крышу бомбы-зажигалки, перебрались жить к тете в узкую комнатку с печкой-«буржуйкой», чему даже радовались — легче протопить. Отец продолжал трудиться на заводе, ездил за город, привозил мерзлую капусту, конину, в общем, старались как-то держаться. Потом они будут вспоминать то время — еще была хоть какая-то еда... Но с каждым днем становилось хуже. Хлебный паек постепенно урезался.
Страшная память
В сутки на неработающего человека, ребенка хлеба полагалось ровно 125 грамм. Забравшись под одеяло, она ела его медленно, аккуратно, по крошечке. Двухлетняя сестренка Шура съедала паек сразу, а потом начинала плакать: «Мама! У Люськи хлеб!» Делилась. И позже, когда весной 1942 года наконец-то пошла в школу и детей там начали кормить (подкармливать, конечно, полноценной еды не было), старалась принести Шурочке хоть какой-то еды — хлебушка, киселька... Семилетний ребенок, у которого от голода кружилась голова, отдавал свои крохи маленькой сестре. Наверное, это был личный подвиг маленькой ленинградки, по своему смыслу сопоставимый с подвигом солдат на передовой.«Буржуйка» в полуподвальной комнате давала слабое тепло, за окном временами выла сирена воздушной тревоги, на которую давно не обращали внимания: сил идти в бомбоубежище не было. Потом наступала тишина, оживавшая, только когда включалась радиоточка: «Говорит Ленинград!..» И все время хотелось есть. Проснувшись, спрашивали друг друга: все живы? Слава Богу... Ели все: столярный клей, остатки кожаной обуви. Постоянно пили горячую воду. Иногда маме удавалось что-то раздобыть, обменять, однажды – на муку, баланда из которой показалась детям самой вкусной едой в мире. Шатались зубы от цинги. Выдаваемые хлебные карточки-талоны хранили как зеницу ока: потерять их было самым страшным, что могло произойти в блокадном городе. А у них их однажды украли, и Людмила Георгиевна до сих пор помнит страшные и пустые глаза матери, которая узнала об этом.
Та зима забрала у них отца. До последнего боровшийся со слабостью молодой мужчина слег и уже не поднялся. Отца вынесли на кухню, спеленали в простынь и отвезли в соседний двор. Там, на мерзлой земле уже лежали мертвые — много спеленутых тел, сложенных как поленница. Вскоре в свой последний путь на саночках отправился и муж тети — он умирал медленно, в полном сознании, перед смертью умоляя об одном – дать ему хлеба... В одну из ночей умерла пятнадцатилетняя двоюродная сестра, у которой уже не осталось никого из родных. Люди угасали тихо, как свечи, целыми семьями — множество квартир в городе стояли пустыми.
После войны – мир
Они выжили, всем смертям назло. Две женщины, ее мама и тетя, похоронив мужей, родных, в лютый ленинградский мороз сорок первого, под бомбежками, в чудовищном голоде сумели сберечь своих девочек. А в мае из деревни в Калужской области прислала письмо бабушка и позвала к себе. Эвакуировали их на баржах по Ладоге — Людмила Георгиевна помнит берег, сплошь заставленный чемоданами, и то, что плыли ночью. Приехали в село в Ивановской области, председатель колхоза выделил теленка. Жизнь постепенно налаживалась. Сестры ожили, окрепли, прошли болезненная слабость и отеки. Потом переехали в Мосальский район, где девочки и пошли в школу. Мамы не стало в 1943-м. Она, пережившая страшный голод, умерла от сердечной болезни, так и не дожив до Победы.После школы Людмила Георгиевна осуществила свою мечту — выучилась на педагога начальных классов и по распределению попала в Тарусский район, в малокомплектную Барятинскую школу. Большие классы, спаренные и даже строенные уроки, трудное послевоенное время, нелегкий сельский быт — ей все казалось нипочем. Здесь, в Барятино вышла замуж, родились дети, прошла вся жизнь.
Сорок лет жизни ветеран труда, прекрасный педагог, которую до сих пор вспоминают с благодарностью целые поколения выпускников, отдала районному образованию. Сейчас она живет в своей тарусской квартире, с нетерпением ожидает весны и переезда в родной домик в Барятино, где будет жить все лето. Ждет приезда родных, каждый вечер разговаривает по телефону с дочерьми, которые разъехались далеко — на Урал и в Молдавию. Людмила Георгиевна – богатая бабушка и прабабушка: у нее четверо внуков и девять правнуков. Вот и завтра придет к ней в гости третьеклассник Максим — поможет ему с уроками, и будут они пить чай на уютной кухне и разговаривать...
Говорят, есть две вещи, которые не может сделать истинный ленинградец — выбросить хлеб и выключить радио. Нина Георгиевна до сих пор не может позволить себе выбросить ни крошки хлеба. И часто слушает радиоприемник, который подарил ей сын.
Фото автора и из открытых источников.
