Картинки памяти

    Так получилось, что 31 декабря для Калуги – не только канун Нового года. Это день освобождения от фашистской оккупации в 1941 году. И как раз накануне этой даты в редакцию позвонил калужанин Георгий Александрович Доморацкий, чьи детские воспоминания связаны именно с этой страницей в истории нашего города.

    Вера Ивановна и Александр Севастьянович Доморацкие перебрались в Калугу с Украины в период голодомора. Отец работал на лесозаводе, мать воспитывала детей, которых к началу войны в семье было девять. Георгий – восьмой, предпоследний. В начале войны ему было четыре с половиной года.

    Его воспоминания о войне и жизни настолько яркие, что мы не стали их редактировать и сопровождать комментариями: пусть это будет рассказ из его уст.

 …

    Жили мы в доме № 45/28 на углу улиц Свердлова и Парижской Коммуны, (теперь Знаменская и Беляева). Он был двухэтажный. Верх деревянный, а низ кирпичный. Стены толстые, в полтора метра, на подоконнике спать можно было – солидный дом.

Тот самый дом на углу Свердлова и Коммуны

    Начались бомбёжки. Мы прятались в погребе, который был на огороде у нас. Самое страшное было – когда летели бомбы с таким звуком, будто поросёнка режут. Жуткий звук. Одна упала прям посреди дороги. Громадная. И странно так взорвалась: у нас даже окна целы остались, а сзади людей поубивало. Яму, которая после взрыва образовалась, водой залило. В ней потом немецкая штабная машина застряла. Немцы её долго вытащить пытались, да так и оставили, но почему-то ничего из неё не забрали. Мои старшие братья с друзьями в эту машину лазили, приносили оттуда карандаши, копировальную бумагу со свастикой. Немцы их гоняли, но не стреляли.

 …

    Весь квартал разбомбили, по нашей улице три дома только остались. Один из них и сейчас ещё цел: такой же двухэтажный с деревянной надстройкой.

    Люди со всей улицы в наш дом перешли жить. У нас был чуланчик небольшой, наша семья там ютилась. А спали на кухне. Как-то утром проснулись, пошли в свой чуланчик кушать – а немцы бросили в кухню гранату через окно. Никого не убило, но чуть дальше, в зале, соседку в ногу ранило. За ней ухаживали, лечили, не бросали – жива осталась, но ногу потеряла.

…

    Вода у нас была, снег топили. А еду приходилось добывать. Мать с другими женщинами ходила куда-то за реку в поисках продуктов. Привезли как-то мёртвую лошадь, разрубили, всем по куску выдали… Так и спасались.

    На Свердлова на горочке стояла немецкая полевая кухня. Иногда там населению что-то раздавали – наверное, остатки. Мать брала меня за руку, и мы шли - на двоих больше полагалось. Помню, что дали первое, второе и хлеб. Странный хлеб, будто из опилок – но всё-таки.

 …

    Самый младший у нас в семье был Валерка – годик, наверное, или чуть побольше. Очень ярко помню: пришли к нам немец с автоматом и двое с нашей улицы в белых овчинных полушубках – полицаи, видать. И давай шмон наводить. Я стоял рядом с матерью, в руку вцепившись, Валерку она на руках держала. Один из полицаев понял одеяло – а мать в кровати прятала кой-какую еду для Валерки. Полицай этот раз – и за пазуху, что там лежало. Мать как заплакала, запричитала – чем ребёнка-то кормить! Немец навёл на полицая автомат, рявкнул что-то. Полицай из-за пазухи вытащил, бросил и говорит матери: «Ну, Вера, попомнишь!..»

    После освобождения по домам люди ходили – чекисты, видимо – и расспрашивали, кто чем при немцах занимался. И те двое в полушубках после этого исчезли. А Валерка потом всё-таки умер, от голода.

 …

    Следующее воспоминание, как едет по нашей улице немецкий танк – такая громадина! И в нашем доме вдруг появились русские солдаты. Просили у матери керосин, что-то делали, потом с бутылкой побежали дворами – видимо, они танк и подожгли. Громадина эта потом долго на дороге стояла. Броня, наверное, с ладонь толщиной. Немцы его пытались вытащить – не смогли. Наши пришли – тоже не получилось, разрезали потом и вывозили по частям.

    Иван Потапов, известный калужанин, тоже ведь на нашей улице жил. Я помню, как он с того танка рацию снял – он об этом рассказывал в воспоминаниях.

...

    После оккупации почти вся улица в валенках ходила – белых и в бурках. И на всех почти сзади сверху донизу полоска была, прошитая кожей или ещё чем. Потому что с убитых немцев снимали, которых на улице много лежало замерзших: сзади валенок разрезали, потом сшивали. И на немце катались с горки, было. Сейчас жутко, конечно, вспомнить…

    Потом на лесозавод немцев пленных нагнали. Теперь уже они голодные были: за три картошки обучали мальчишек на губной гармошке играть.

...

    Помню, как я на подоконнике лежал смотрел вниз по нынешней Беляева – всё видно. С этой стороны завода были немцы, а с той стороны – наши.

    У нашего дома была калитка, с улицы заходить, а за ней сарай большой деревянный. Вот там немцы наблюдательный пункт сделали, через щель наблюдали. А к нам по ночам и люди из деревни Некрасова иногда приходили, и наши разведчики с той стороны. Шли-то сразу к калитке – ну а куда ещё. Только откроют – выстрел. Сколько же там людей погибло! Иногда взрослые в дом приносили раненых от той калитки. Клали на печь, в доме большая русская печка была. Кормили, ухаживали.

…

    Когда наши пришли, у нас остановились – дом-то хороший, крепкий.

    Сестра Нина у меня была: красавица, очень активная, грамотная. Её до войны даже путёвкой в «Артек» награждали. Как её немцы не тронули – не знаю: возможно, мать прятала как-то. А когда наши пришли, возникла у неё симпатия с одним сержантом из штаба, стали встречаться. Мать, помню, кляла её: «С ума сошла! Они уйдут скоро, а ты-то останешься…»

    Когда часть снималась, Ибрагим – так его звали - подошёл к матери, обнял её: «Вера Ивановна, если буду живой – вернусь, обещаю». И ведь вернулся после победы, уже подполковником. Помню, как я иду с ним по улице, все на него смотрят – у него грудь в орденах, мне лестно, понятно. Расписались они. Но жизнь тяжёлая была: он так военным и остался, колесил по всей стране, и сестра с ним. А дети больше у нас воспитывались, мать их поднимала. Впрочем, это уже другая история…

…

    Пришло мне время в первый класс идти. В школе казармы располагались, для нас открыли классы в здании художественного музея. Учились, сидя на полу: парт не было. И нас, младших, кормили, давали чай и бутерброд: чёрный хлеб с красной икрой. Не знаю, откуда такая роскошь была. Потом, видно, закончилась, стали по две чайной ложки сахара на хлеб насыпать. Ну, потом уж школу подремонтировали, перевели нас туда.

…

    Был у меня старший брат Николай – красавец. Как раз перед войной ушел в армию. Служил командиром артиллерийской батареи. Однажды его ранило, нашли его санитары - собака медбатальона его учуяла, привела. После госпиталя брату увольнительную дали, приезжал домой. Я его, помню, просил: привези мне немца живого. Он смеётся: ладно, говорит.

    О службе рассказывал: «Наша артиллерийская – самая страшная в армии. Пехота в случае чего может развернуться, отступить – а им орудие нельзя бросать под страхом расстрела. Поэтому бились до последнего».

    Второе ранение он не перенёс, погиб в конце войны. Нам открытка пришла, наверное, немецкая: раскрытая книга, в ней две гвоздики с чёрной лентой: «Ваш сын погиб смертью храбрых…».

    И самый старший наш брат Владимир тоже с войны не вернулся – смертельное ранение. Лежал в госпитале в Туле, Калуга же тогда к Тульской области относилась. Так вот мать два или три раза пешком туда ходила, продукты ему носила, вещи… Так и шла, в деревнях ночевала, куда пускали.

…

    Мать Вера Ивановна до войны работала в загсе, на свидетельствах о рождении у многих её подпись стояла. А после войны ушла на КЭМЗ уборщицей, потому что на заводах дополнительные карточки на питание давали. Я как-то раз их потерял, досталось тогда от матери.

    Отец после Победы вернулся, занял прежнюю должность и даже вырос по карьерной лестнице. Он и предложил мне устроиться в 15 лет на завод. Так я и работал почти до 80 лет мастером радиоэлектроники: я в этом хорошо смыслю, первый приёмник в 10 лет собрал, награду на выставке получил. На КЭМЗ долго проработал, был вольнонаёмным в УВД по организации связи… На пенсию отпускать не хотели, ценили.

…

    С женой познакомились в училище. Она моложе меня была, 18 ещё не было. Ходили в горком, носили справки, чтобы нас расписали. Прожили с моей Алёнкой больше 50 лет душа в душу, сыновей вырастили. Такая она была – не описать. Медсестрой работала в поликлинике, многие и сейчас Аллу Михайловну Доморацкую помнят. Столько ребятишек выходила, стольким помогла, и почётным донором была – её все любили. А всяких грамот и наград у неё не счесть. Год как её не стало, я до сих пор в себя не пришёл…

…

    Воспоминаний у Георгия Александровича много: помнит, как по Оке курсировали пароходы, как получил пробоину, а потом долго стоял и ржавел пришвартованным пароход «Анатолий Серов».

    Георгий Доморацкий и сейчас собирает какие-то радиоприборы, что-то придумывает и мастерит. Освоил интернет, общается по скайпу с внуками, следит за новостями. И живёт в маленькой квартире на той же Знаменской: когда давали квартиру, не захотел далеко уезжать от тех мест, где прошло его детство.

Алла Михайловна Доморацкая


Супруги Алла и Георгий Доморацкие   Юность на Оке. Георгий Доморацкий с друзьями